(1932–1933)
...
Деревня — сон бревенчатый, дубленый,
Овинный город, прозелень иконы,
Колядный вечер, вьюжный и каленый.
Деревня — жатва в косах и в поняве
С волынкою о бабьей лютой славе,
С болезною кукушкою в дубраве!
Деревня — за кибиткой волчья стая —
Вот-вот настигнет, сердце разрывая
Ощеренной метелицею лая!
Свекровь лихая — филин избяной,
Чтоб очи выклевать невестке молодой, —
Деревня — саван вытканный пургой,
Для солнца упокойник костяной.
Рученек не разомкнуть,
Ноженек не разогнуть —
Не белы снежки — мой путь!
Деревня — буря, молний наковальня,
Где молот — гром, и тучи — китовальня,
Где треплют шерсть — осинника опальней;
Осинник, жгуч, багров и пестр,
Ждет волчьих зим — седых невест,
С вороньим табором окрест.
Деревня — смертная пурга —
Метелит друга и врага,
Вонзив в безвестное рога.
Деревня — вепрь и сатана…
Но ронит коробом луна
На нивы комья толокна.
И сладко веет толокном
В родных полях, в краю родном,
Где жаворонок с васильком
Справляют свадьбу голубую.
В республике, как и в России,
Звенят подснежники лесные,
Венчая пчелку восковую.
Кинет воску на березку,
Запряглась луна в повозку —
Чтобы утро привезти
По румяному пути!
(1932–1933)
...
Ночь со своднею-луной
Правят сплетни за стеной,
Будто я, поэт великий,
Заплетаю в строки лыки,
Скрип лаптей, угар корчаги,
Чтобы пахло от бумаги
Черемисиной, Рязанью;
Что дородную Маланью
Я лелею пуще муз, —
Уж такой лабазный вкус.
Красота кипит как сальце,
По-барсучьи жить в подвальце,
Мягкой устланной норе,
По колено в серебре,
В бисере по лопатки;
Что Распутина [шулятки]
Ставлю я горбатой Пресне
За ухмылки да за песни.
У меня бесенок в служках,
Позашиваны в подушках
Окаянные рубли!
Вот так сусло развели
Темень и луна косая
Про лесного Миколая!
Про сосновый бубенец!..
Но, клянусь, не жеребец
Унавозил мой напев,
В нем живет пустынный лев
С водопадным вещим рыком, —
Лебедь я, и шит не лыком,
Не корчажным [вспенным] суслом,
Медом, золотом загуслым
Из ладони смугло-глыбкой!
Над моей ольховой зыбкой
Эта мреяла ладонь.
И фатой, сестрица-сонь,
Утирая сладкий ротик,
Легкозвонной пчелкой в соте
Поселилась в мой язык.
За годами гуд и зык
Стали пасекой певучей.
Самоедихе иль чукче
Я любовней поднесу
Ковш мой — ярую росу
Из подземных ульев браги,
Чем поэтам из бумаги
С карнаухой жучкой-лирой.
Я не серый и не сирый,
Не Маланьин и не Дарьин —
Особливый тонкий барин,
В чьем цилиндре, строгом банте
Капюшоном веет Данте,
А в глазах, где синь метели,
Серебрится Марк Аврелий,
В перстне перл — Александрия,
В слове же опал — Россия!
Он играет, нежный камень,
Речкой, облачком, стихами
И твоим, дитя, письмом —
Голубым лесным цветком;
В нем слезинок пригорошня,
Расцвела моя Опошня
(Есть село на Украине,
Все в цветистой жбанной глине).
Мой подвалец лесом стал: —
Вон в дупле горит опал,
Сердце родины иль зыбка
С чарою ладонью глыбкой —
Смуглой нежен, — плат по щеки.
За стеной молчат сороки,
Видно лопнула луна,
Ночь от зависти черна,
Погоняя лист пролетний —
Подноготицу и сплетни!
(1932–1933)
...
Когда осыпаются липы
В раскосый и рыжий закат
И кличет хозяйка — цып, цыпы!
Осенних зобастых курят,
На грядках лысато и пусто,
Вдовеет в полях борозда,
Лишь пузом упругим капуста,
Как баба обновой, горда.
Ненастна воронья губерния,
Ущербные листья — гроши.
Тогда предстают непомерней
Глухие проселки души.
Мерещится странником голос
Под вьюгой без верной клюки,
И сердце в слезах раскололось
Дуплистой ветлой у реки.
Ненастье и косит и губит
На кляче ребрастой верхом,
И в дедовском кондовом срубе
Беда покумилась с котом.
Кошачье мяу в половицах,
Простужена старая печь, —
В былое ли внуку укрыться
Иль в новое мышкой утечь?!
Там лета грозовые кони,
Тучны золотые овсы…
Согреть бы, как душу, ладони
Пожаром девичьей косы.
(1932–1933)
Россия была глуха, хрома,
Копила сор в избе, но дома
В родном углу пряла судьбу
И аравитянку-рабу
В тюрбане пестром чтила сказкой,
Чтобы за буквенной указкой
Часок вольготный таял слаже,
Сизее щеки, [чтобы] глаже,