У вечерни два человека —
Поп да сторож в чуйке заплатанной.
На пороге железного века
Стою, мертвец неоплаканный.
Бог мой, с пузом распоротым,
Выдал миру тайны сердечные;
Дароносица распластана молотом,
Ощипаны гуси — серафимы млечные.
Расстреляны цветики на проталинках
И мамины спицы-кудесницы…
Снегурка в шубейке и валенках
Хнычет у облачной лестницы.
Войти бы в Божью стряпущую,
Где месяц — калач анисовый…
Слезинка над жизненной пущею
Расцветет, как сад барбарисовый.
Спицы мамины свяжут Нетленное —
Чулки для мира голопятого,
И братина — море струнно-пенное
Выплеснет Садко богатого.
Выстроит Садко Избу соборную,
Подружит Верхарна с Кривополеновой
И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную
В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой.
Убежать в глухие овраги,
Схорониться в совьем дупле
От пера, колдуньи-бумаги,
От жестоких книг на земле.
Обернуться малой пичугой,
Дом — сучок, а пища — роса,
Чтоб не знать, как серною вьюгой
Курятся небеса.
Как в пылающих шлемах горы
Навастривают мечи…
Помню пагодные узоры,
Чайный сад и плеск че-чун-чи.
Гималаи видели ламу
С ячменным русским лицом…
Песнописец, Волгу и Каму
Исчерпаю ли пером?
Чтобы в строчках плавали барки,
Запятые, как осетры…
Половецкий голос татарки
Черодейней пряжи сестры.
В веретенце жалобы вьюги,
Барабинская даль в зурне…
Самурай в слепящей кольчуге
Купиною предстанет мне.
Совершит обряд харакири:
Вынет душу, слезку-звезду…
Вспомянет ли о волжской шири
Китайчонок в чайном саду?
Домекнутся ли по Тян-Дзину,
Что под складками че-чун-чи
Запевают, ласкаясь к сыну,
Заонежских песен ключи?
Незримая паутинка
Звенит как память, как миг.
Вьется жизненная тропинка
Перевалом пустынных книг.
Спотыкаюсь о строки-кварцы,
О кремни точек, тире.
Вотяки, голубые баварцы
Притекают к Единой заре.
На пути капканами книги:
Тургенев, жасминный Фет.
На пламенной ли квадриге
Вознесется русский поэт?
Иль как я, переметной сумкой
Будет мыкать горе-судьбу?
Ах, родиться бы недоумкой
Песнолюбящему рабу!
Не знать бы «масс», «коллектива»,
Святых имен на земле…
Львиный Хлеб — плакучая ива
С анчарным ядом в стволе.
Портретом ли сказать любовь,
Мой кровный, неисповедимый!..
Уж зарумянилась морковь,
В рассоле нежатся налимы.
С бараньих почек сладкий жир
Как суслик прыскает свечою,
И вдовий коротает пир
Комар за рамою двойною.
Салазкам снится, что зима
Спрядает заячью порошу…
Глядь, под окно свалила тьма
Лохмотьев траурную ношу.
Там шепелявит коленкор
Подслеповатому глазету:
«Какой великопостный сор
Поэт рассыпал по портрету,
Как восковина строк горька,
Горбаты буквы-побирушки!»…
О, только б милая рука
Легла на смертные подушки!
О, только б обручить любовь
Созвучьям — опьяненным пчелам,
Когда кровавится морковь
И кадки плачутся рассолом!
...
Чернильные будни в комиссариате,
На плакате продрог солдат,
И в папахе, в штанах на вате,
Желто-грязен зимний закат.
Завтра поминальный день, —
Память расстрелянных рабочих…
Расцветет ли в сердцах сирень
У живых, до ран неохочих?
Расплетут ли девушки косы,
Старцы воссядут ли у ворот,
Светорунные мериносы
Сойдутся ль у чермных вод?
Дохнет ли вертоград изюмом,
Банановой похлебкой очаг?..
Вторя смертельным думам,
Реет советский флаг.
Как будто фрегат багряный
Отплывает в безвестный край…
Восшумят в печурке платаны,
На шесток взлетит попугай.
И раджа на слоне священном
Посетит зырянский овин,
Из ковриги цветом нетленным
Взрастет златоствольный крин.
Вспыхнет закат-папаха,
Озарит потемки чернил,
И лагунной музыкой Баха
Зажурчит безмолвье могил.
(1913)
У соседа дочурка с косичкой —
Голубенький цветик подснежный.
Громыхает, влекомо привычкой,